Я расскажу, как в шестнадцать я гордился ей и нашими отношениями, и как за три года они эволюционировали до презрения и жалости к ней.
Люблю ли я ее? Когда я пытаюсь произнести эту фразу, все микромышцы моего лица онемевают. Возможно, если я постараюсь еще чуть-чуть, у меня получится; но я не пытаюсь.
Сначала слова М. о том, что на нашей кухне хочется повеситься, что моя мать — ведьма и все в этом духе, обижали меня.
Я орал и бесновался, убеждал, что я не мертвяк, не зомби, что я не такой, как она. Что я могу продраться сквозь этот теплый и плотный кокон, каким она опутала нашу квартиру.
Папа тоже теряет здоровье, физическое и духовное. С каждым годом. Они вместе больше двадцати лет; в субботу я впервые задумываюсь, за что он может ее любить. Как он вообще может ее любить.
Удивительно, как я всегда до истерик боялся их ссор и страшного слова «развод». Сейчас мне проще думать, что они живут неким кооперативом, по какой-то тайной договоренности, чем допускать мысль, что мой отец может до сих пор находить в ней что-то.
Впрочем, она была принцессой советской интеллигенции с черной дырой внутри и двадцать пять лет назад, когда папа носил голубой плащ и бумбокс на плече.
Год или полтора назад мы с М. говорили до шести утра по телефону. Кажется, ругались. И вдруг — это было начало седьмого — шефлера в углу приобрела четкие очертания человеческого силуэта. Она тянулась ко мне. Она хотела забрать меня. Определенно это не было галлюцинацией.
М. сказала мне прочитать «Отче Наш». Конечно, я не знал этой молитвы.
Конечно, она бы мне не помогла.
Я не знаю, о чем эта женщина, зовущаяся моей матерью, думает и чем живет. Я не вижу в ней ничего живого, и мне страшно от того, что я — ее часть. От того, что я тоже мертв, как минимум на пятьдесят процентов.
Я очень хочу сбежать из этой квартиры, а через двадцать лет написать об этом как о фантастической истории, которая была не со мной.